(no subject)

[sulerin]

Томасу Венцлове недавно исполнилось 75.

Статья, вытащенная из старых запасов, куда была отложена для перевода:
«Литовский диссидент в контексте Центральной и Восточной Европы 1953-1980»
Выступление Томаса Венцловы на международной конференции «Разрушение Берлинской стены: от Будапешта до Вильнюса» 5 июня 2008 года.
http://archyvas.bernardinai.lt/index.php?url=articles/80419

На последней странице «Доктора Живаго» Борис Пастернак говорит: «Предчувствие свободы витало в воздухе всё послевоенное время и было его единственным историческим содержанием». Эти слова подходят и Литве, хотя и с поправками. Первое послевоенное десятилетие было одним из наиболее трудных периодов в литовской истории; жажда свободы тогда, конечно, не умерла, но о предчувствии свободы сложно говорить. Вначале ещё были иллюзии, что западные союзники вынудят советские войска уйти из стран Балтии; часть общества надеялась хотя бы на то, что страна не будет бесцеремонно советизирована, и в ней, особенно в культуре, удастся сохранить хоть каплю автономии. Однако к концу 1946 года иллюзии стали рассыпаться или совсем рассыпались. Коммунистическая власть вернулась в Литву неизменившейся со времени первой советской оккупации: тоталитарной, грубой и циничной. Объём репрессий и депортаций был даже больше, чем до войны. Власть за четыре года разгромила и уничтожила антикоммунистических партизан, а также множество поддерживавших их крестьян. Нужно сказать, что она перетянула на свою сторону не такую уж и малую часть деревенских жителей различными обещаниями и разрешением захватить имущество репрессированных. В партизанские отряды, даже в их руководство были внедрены агенты госбезопасности. В конце сталинского периода вооружённое сопротивление уже было делом прошлого. Большинство литовской политической и культурной элиты оказалось в эмиграции; та часть, которая осталась в Литве, попала в лагеря и ссылки, а если нет, то чаще всего была сломлена и деморализована. Почти вся интеллигенция решила: чтобы сохранить жизнь, а также в интересах Литвы, стоит скрыть свои истинные взгляды до лучших времён, надеть маску лояльного власти человека, «попутчика» или коммуниста. Увы, эта маска обычно прилипала, даже прирастала к лицу.
Предчувствие свободы стало возникать в первую очередь в молодом поколении, и только после 1953 года, иначе говоря, после смерти Сталина. Хотя природа тоталитарной власти оставалась той же, ошибочно представлять, что ситуация была беспросветной. Когда глядишь из нынешнего времени, проявляются те вещи, которые не менялись; человек, живший в то время, лучше видел постепенную эволюцию, которая иногда казалась достаточно значительной и даже полной надежды. В середине шестого десятилетия произошли явные сдвиги: коммунистическая ситема начала шататься. Страны Центральной и Восточной Европы - одни больше, другие меньше - участвовали в этом процессе, его не избежала и Россия. В балтийских странах, в том числе и в Литве, процесс имел особенные черты.
Весь механизм жизни страны регулировался из Москвы. Этого регулирования отнюдь не избежали Польша, Чехословакия или Венгрия, однако тот контроль не был таким всеобъемлющим. С другой стороны, Восточная Германия «степенью свободы» от Литвы не очень отличалась. Так или иначе, аннексированные страны Балтии не имели даже формальной независимости, по сути превратились в губернии - последствия этого для экономики, культуры, идентитета края нетрудно представить. Как и раньше, были ликидированы элементарные демократические права; лицемерная конституция не мешала репрессировать инакомыслящих; органы госбезопасности, может, уже были не всесильны, но в сталинские времена успели столь запугать людей, что многим они казались - иногда даже сегодня кажутся - абсолютно непобедимыми. Общество больно ранили запрет старых национальных символов и ограничение языковых прав. Хотя русификация в некоторых отношениях была мягче царской - школы, печать, культурные учреждения использовали в основном литовский язык, - в стратегических ведомствах, допустим, в армии, почте и транспорте, бесспорно главенствовал русский язык, а его внедрению уделялось много времени и сил. Кстати, языковые права были ограничены и для традиционных национальных меньшинств Литвы, иногда даже больше, чем в отношении литовцев. Религиозная ситуация также отличалась от ситуации в Центральной и Восточной Европе, особенно в Польше. Там церковь была могущественным фактором жизни, сохранившим немалую чать независимости и общественного влияния. В Литве вмешательство власти в жизнь церкви, репрессии, вербовка священников, дискриминация верующих, ярая антирелигиозная пропаганда и суровый запрет религиозной пропаганды несравнимо больше бросались в глаза и разрушали культурную традицию страны. Это испытали все конфессии Литвы. Контроль передвижения был куда более суровым, чем в сателлитных европейских странах; то же можно сказать про информационные барьеры. Без оговорок была внедрена неэффективная экономическая система, должная крепко - по замыслу, навсегда - привязать Литву к России и другим советским республикам (правда, со временем эту систему научились слегка обходить). В итоге, это очевидно повлекло атомизацию и примитивизацию общества, отнюдь не до конца преодолённую и сегодня. Аморальность, коррупция, атрофия государственного и гражданского сознания - эти тормоза развития края, на которые мы всё громче жалуемся - большей частью (хотя не только) наследие коммунистических времён.
С другой стороны, ситуация в Литве всё же была несколько лучше, чем в некоторых других советских республиках. После смерти Сталина здесь уже не было таких жестоких репрессий, как, допустим, в Украине, и такого уничтожения местной культуры, как в Беларуси. Языки балтийских народов, как и грузин и армян, были более-менее официально признаны «перспективными» - привилегия, которой не имели украинцы, беларусы или народы Средней Азии. Не буду углубляться в причины этого факта, так как они достаточно запутаны и разнообразны. Скажу одно: может быть, так повлияла политика непризнания аннексии, которой придерживался Запад. Коммунистическая власть эту политику официально игнорировала, но с Западом всё-таки должна была считаться, и, значит, слегка приостановить свои замыслы.
Когда закончилась партизанская война, в Литве не хватало настоящего и широкого этоса сопротивления. У нас не было ни восстаний Берлина, Познани или Венгрии, ни октября 1956 в Польше или весны 1968 в Праге. Заметным, но не такого масштаба событием были только демонстрации 1972 года в Каунасе после смерти Ромаса Каланты. Поэтому Литва избежала потрясений и жертв, но, с другой стороны, это предрешило затхлую атмосферу в стране. В сравнении с Центральной и Восточной Европой, а также с Эстонией, Украиной и диссидентской Россией, интеллигенция сторонилась оппозиции - такой, как открытые письма, неофициальные комитеты или научные курсы, участие в нецензурируемой или эмигрантской прессе. Случались исключения, но не особенно много: некий отклик вызывали, допустим, экологические проблемы или ситуация с литовскими школами в соседней Беларуси (патриотизмом, кроме того, увы, считались антипольские настроения). Так что борьба происходила большей частью «под ковром», не раз бывало, что человек оппозиционных взглядов делал официальную карьеру и, не имея надежды, впутывался в компромиссы. Более активные действия не дожидались поддержки интеллигенции: говорилось, что они опасны для сохранения народа (хотя эта опасность была несомненно преувеличена). Так защищая биологическую субстанцию народа, мы умалили его потенциал сопротивления: вряд ли многого стоит народ, который физически сохраняется, но прозябает с переломленным хребтом. Постоянно говорилось, и, кстати, говорится сейчас, что для оккупированной и аннексированной Литвы действовали другие правила игры, чем для «более удачливых» соседей - сателлитных европейских стран. Думаю, это тоже некоторое преувеличение, которое чаще всего должно оправдать осторожность и бездеятельность.
Тем не менее, я хотел бы избежать одностороннего анализа. Сопротивление и риск почти всегда, особенно в условиях тоталитаризма, выбирает меньшинство. Оставшиеся присоединяются только в момент бесспорного разлома (в Литве так и случилось в 1988-91 годах). Верные прежней независимой стране были партизанами, ссыльными и эмигрантами. Другие уже после 1944, тем более после 1953 года выбирали более лёгкую, но, может, и более разумную позицию «органической работы». Этот термин выбран по аналогии с царскими временами. Он означает: в неблагоприятных условиях приносить Литве пользу, насколько это возможно, расширять зону свободы, не имея больших надежд, что эта свобода будет достигнута. Вначале это была наивность - одни могли верить, что «более высокая литовская культура постепенно одолеет варварство», другие даже думали, что варварство решит социальные вопросы, породит новую, summa summarum более ценную цивилизацию. В сталинские времена эти иллюзии большей частью рассеялись, но позиция «органической работы» осталась для многих привлекательной, особенно тогда, когда закончился разнузданный террор. Сегодня всё это вызывает бурные споры: бывшие коммунистические функционеры утверждают, что они работали для Литвы, даже предрешили освобождение, а правые (иогда недавно перешедшие к правым) называют их коллаборантами, не имеющими перед страной ни малейших заслуг. Суть этого спора - не сколько принципы, сколько борьба за власть. Историк должен занимать более объективную позицию. Коммунисты, несомненно, переоценивают свои заслуги, но большинству из них позиция «органической работы» была не чужда. Тем более она была близка тем, не вступал в партию, но приспособился к ней. Было понятно, что тоталитарная власть пришла надолго - может, под её надзором будешь жить не только ты, но и твои дети и внуки. В таких условиях люди также пытаются обрести смысл своего существования, и легко найти такой смысл «в мирной работе для Литвы». Только не нужно забывать, что этот путь был чреват опасностями. Для многих смысл жизни быстро стал ограничиваться личным благоденствием: в Литве, как и везде, хватало карьеристов, циников или людей, быстро научающихся цинизму.
Стоит вспомнить и то, что низшим слоям общества новая система предоставила возможность образования (правда, плохого и идеологизированного) и социального аванса. Поэтому долгое время в Литве было немало - больше, чем теперь склонны признавать - просоветской молодёжи. Часть этой молодёжи - как власть и надеялась - стала корыстной опорой режима, но очень заметная часть со временем присоединилась к его расшатыванию.
 «Органическая работа» имела последствия. Была отчасти сохранена, местами расширена культурная инфраструктура, которую до сих пор пригождается независимой Литве - театры, музеи, киноиндустрия. Появились нестандартные стихи и романы, картины и спектакли, музыка и философия. Были цензурированы, но разрешены литовские классики. Создалась кое-какая промышленность - часто вредная экологически, ещё чаще и вовсе ненужная, но иногда нелишняя. Были проложены неплохие дороги (хотя здесь самую важную роль сыграли имперские милитаристские соображения). В пользу литовцев бесповоротно изменился национальный состав Вильнюса и Клайпеды, а Вильнюсский и Клайпедский края были, хоть и довольно плохо, интегрированы в Литву (увы, почти потеряв региональную культуру этих краёв). В изменениях общества можно было наблюдать интересное направление: хотя оттепель всегда сменялась холодом, каждая оттепель уходила чуть дальше, и отнюдь не все достижения бывали отняты.
Александр Штром когда-то назвал сторонников «органической работы» инфраструктурными диссидентами. Около них всегда были экстраструктурные - кстати, оба направления объединились, как только была отвоёвана свобода. Как ни парадоксально, их объединял сам режим. Как только инфраструктурный диссидент нарушал довольно узкую границу, он неизбежно бывал выброшен за границы общества и включался в круг открытых противников власти.
Вначале экстраструктурные диссиденты - многие из них больше любят название резистентов - были прежники политзаключёнными и ссыльными. После 1956 года некоторые - хотя не все - вернулись на родину; часто - хотя не каждый - сохранили прежние взгляды, пытались по ним действовать или хотя бы влиять на более молодых. Вокруг них собирались маленькие островки, живущие по другим правилам, чем те, которые навязывала тоталитарная среда. Похожие островки создавал тот или иной активный священник и многие довоенные интеллигенты, даже те, которые, казалось, приспособились к власти, такие, как Винцас Миколайтис-Путинас, Юозас Келюотис или Юозас Мильтинис. В последних случаях центром внимания была не политика, а религия или культура, хотя в тоталитарной системе эти вещи невозможно отделить. Со временем кружки молодёжи стали появляться и спонтанно. Преобладала пассивная резистенция - заинтересованность цензурируемыми вещами, нонконформистское поведение, уклонение от коллаборантских жестов, хорошо ощутимый бойкот коллаборантов. Но десталинизация 1956 года, события в Польше и восстание в Венгрии дали экстраструктурным (кстати, и инфраструктурным) диссидентам важный толчок. С 1958 года стали наблюдаться более активные группы (их, кстати, вскоре разглядела и госбезопасность). Некоторые группки молодёжи вывешивали флаги по случаю прежних национальных праздников, писали на стенах призывы, распространяли листовки, строили проекты будущего (правда, наивные); другие занимались только самообразованием, но и осторожным самиздатом. Активистов было немного - группы составляли несколько человек, самое большее несколько десятков, и они в среднем существовали не дольше трёх лет. Деятельность заканчивалась арестами и сроками заключения, иногда только «профилактическими беседами», включением в чёрные списки, стараниями вербовки. Конечно, хватало и прямых провокаций госбезопасности.
Большинство экстраструктурных диссидентов занимали ту же позицию, что и сторонники «органической работы», только не избегали действий, которые тоталитарная система считала нелегальными. Интересовались литовским языком, его историей и очищением, требовали большего объёма языковых прав; изучали прошлое Литвы, особенно запрещённые страницы истории - партизанскую войну и ссылки; читали эмигрантскую прессу; углублялись в католичество, а с другой стороны, в народные обычаи и мифологию. Границу легальности часто переступали союзы краеведов. Несколько двусмысленную роль играли приверженцы старого язычества, первым делом в 1967 году создавшие полулегальное общество «Ramuva»; власть надеялась их использовать в борьбе с церковью и потому отчасти терпела, хотя при необходимости ужесточала контроль. Другое направление интересовалось не сколько собственными традициями, сколько тем, что происходило за границами Литвы. Через сеть цензуры и пограничные барьеры в страну начали проникать западные мода, искусство, философия. Этот процесс очень оживился после 1956 года. На него имели влияние связи с Польшей, пресса, литература, музыка и сам быт которой был более свободным, чем в советской империи. Некие полезные культурные взаимоотношения были с Восточной Германией; влияние 1968 года, конечно, оказала Пражская весна, хотя это влияние было только общего характера - чешского и словацкого языков почти никто не знал. И инфраструктурные, и экстраструктурные диссиденты лелеяли солидарность с Латвией и Эстонией (бывали даже некоего рода «соревнования» с эстонцами, где «нежеланное» западное влияние было особенно ярким). Кое-что, хоть и ничтожно мало, было известно о диссидентах и нонконформистах в Украине и на Кавказе. Last but not least, интересовала неофициальная Россия - на некоторые «островки» повлияло дело Пастернака 1958 года, а позже много более широким слоям стал импонировать Солженицын. Связи с русскими демократами в лагерях сделались довольно тесными.
Относительный период надежды прекратило вторжение в Прагу в августе 1968 года, в котором, кстати, участвовали и литовцы, служившие в оккупационной армии (за двенадцать лет до того они так же были вынуждены подавлять восстание в Венгрии - я бы сказал, это одно из значительных преступлений советской империи перед литовским народом). Усилия Брежнева и Андропова по ресталинизации всё же были не
в силах задушить фермент в коммунистическом мире, в том числе в Литве. Напротив, усилилось экстраструктурное диссидентство - за счёт части инфраструктурного (видимо, идеология «органической работы» оказалась довольно обманчивой). Символическим актом этого периода времени было самосожжение Ромаса Каланты в Каунасе 14 мая 1972 года. О девятнадцатилетнем Ромасе Каланте не так уж много известно. Насколько можно судить, он был одним из тех, которые интересовались современной субкультурой западной молодёжи, но также и судьбой Литвы. Возможно, он подражал Яну Палаху, тремя годами ранее в знак протеста совершившему самосожжение в Праге. Каланта совершил свой акт в показательном для власти месте - напротив здания театра, где в 1940 году марионеточный «Народный Сейм» проголосовал за присоединение Литвы к СССР. Во время похорон Каланты начались демонстрации - город на короткое время почти перешёл в руки каунасцев. После того было ещё несколько самосожжений, правда, не имевших такого отклика. Так или иначе, каунасские события обозначили границу в развитии Литвы.
Стоит вспомнить другой, сегодня забытый случай, который начал обращать мировое внимание на ситуацию в Литве. Осенью 1970 года с советского корабля в Америку пытался бежать моряк Симас Кудирка. Он был неправомерно возвращён на судно, попал в тюрьму, но властям США спустя некоторое время удалось его освободить. Кстати, мировой сенсацией в ту же осень стало бегство в Турцию Пранаса и Альгирдаса Бразинскасов, захвативших пассажирский самолёт. Повторю то, что я об этом говорил в эмигратской прессе: такие действия предосудительны, но пока советская империя и Литва отделены от мира железным занавесом, они были просто неизбежны.
Крепнущее предчувствие свободы выразил феномен литовского самиздата. С самосожжением Ромаса Каланты почти совпало начало первого важного нецензурируемого журнала: Хроника католической церкви Литвы выходила с 1972 по 1989 год, почти до восстановления независимости. Хроника была анонимным, но легальным изданием, фиксировавшим нарушения прав верующих; она было создана на примере русских неофициальных изданий (русские диссиденты помогали передавать её на Запад), но имела местные корни - отчасти даже такие, как сопротивление христианских демократов режиму Сметоны. Среди внимательных читателей Хроники был и Папа Римский, даже трое - Павел VI, Иоанн Павел I и Иоанн Павел II. Вскоре появились другие периодические издания - всего в Литве их было четырнадцать, больше чем в каком-либо другом месте советской империи. Хроника была из них наиболее влиятельной и лучше всего редактировалась; она ограничивалась фактическими сообщениями, меж тем другие журналы не избегали публицистики. В них диссиденты пытались представить различные точки зрения; правда, журналы были всё же довольно однообразны, ограничивались элементарной народной программой, требованием устранить оккупацию, не затрагивая более серьёзных политических или социологических рассуждений и более ясных сценариев будущего. Инфраструктурные диссиденты - за малым исключением - к подпольным изданиям не присоединялись, отчасти из-за того, что они казались слишком элементарными, но скорее из осторожности. Только эмиграция - а конкретно, группа «Santara-Šviesa», которая внимательно отслеживала и открытую, и подпольную литовскую прессу, пыталась объединить оба направления диссидентства и воспитать политическое сознание в Литве, то есть выполнять более-менее ту роль, какую польская "Культура". Сегодня мы можем сказать, что ей, как и "Культуре", это удалось: не кто иной, как участник этой группы Валдас Адамкус стал президентом Литвы.
Важной вехой стал выход экстраструктурного диссидентства из подполья, ставший предвестником дальнейших событий 1988-89 годов. Это было связано с широким международным контекстом. За помощь в передаче за границу Хроники католической церкви Литвы был задержан москвич Сергей Ковалёв. Спецслужбы его доставили в Вильнюс - здесь Ковалёва можно было судить без заграничных наблюдателей. Но власть просчиталась, так как в суде появился друг Ковалёва Андрей Сахаров, только что получивший Нобелевскую премию мира. В декабре 1975 года, как раз тогда, когда премия должна была быть вручена, Сахаров стоял у дверей вильнюсского суда. Его нахождение в Вильнюсе получило мировой резонанс. Именно тогда не без влияния Сахарова возникла идея организовать в Литве первое не конспиративное, а открытое объединение инакомыслящих - Хельсинкскую группу, которая появилась в конце 1976 года. Группа пыталась придерживаться не национальной и не конфессиональной, а гражданской позиции, таким образом создавая прецедент, сегодня важный для независимой европейской Литвы. Очень разных членов группы объединяла одна мысль: там, где нарушены чьи-либо права, страдают все. Кроме того, хельсинкцы налаживали связи с латышами и эстонцами, а также с соответствующими группами в России, Украине, Грузии и Армении. Дальнейшими шагами в том же направлении было основание в 1978 году Комитета защиты прав верующих и Лиги свободы Литвы (Комитет защиты прав верующих с самого начала был открытым, Лига свободы вышла наружу только в горбачёвский период). Наконец, в 1979 году сорок пять литовцев, латышей и эстонцев открыто потребовали независимости (историческое значение имело то, что к декларации присоединились несколько русских, среди них Андрей Сахаров).
Всё это было символическими действиями, но они подготовили почву для предстоящего Саюдиса и исторических событий, начавшихся десятилетие спустя. Один очаг сопротивления помогал раздуть другие. Островки, пытавшиеся жить по-своему, постепенно выросли насколько, что стали объединяться в альтернативное общество, а это уже значило начало свободы.
Экстраструктурное диссидентство имело недостатки, типичные для любого подполья. Разные причины, например, взаимная нетерпимость (также и презрение к сторонникам «органической работы»), раздоры, которые спустя некоторое время перешли в открытую политическую жизнь, преувеличенные амбиции того или иного лидера помешали им занять достойное место в независимой Литве. Однако их имена - Нийоле Садунайте, Антанас Терляцкас, Викторас Пяткус, Витаутас Скуодис, Балис Гаяускас, Алфонсас Сваринскас, Валдас Шакалис и другие - остались в истории Литвы, несмотря на то, какое место они нашли теперь, и нашли ли вообще.
Историку не приличествует молчать и о других слабостях литовского диссидентства. Более активные деятели - как на ниве «органической работы», так и в подполье - почти без исключения ограничивались борьбой за литовский национальный идентитет. Угрожающие этому идентитету опасности бывали даже преувеличены. Коммунистическая власть не только уничтожала, но и кастрировала народы - запрещала идеи демократии и независимой государственности, но после смерти Сталина не особо притесняя этничность. Так называемая «национальная самооборона», которую большая часть литовской интеллигенции понимала как святую обязанность и посвящала ей свои самые лучшие силы, увы, нередко переплеталась с антисовременными установками, провинциальной изоляционистской позицией, шовинизмом, ксенофобией и даже элементами расизма. Сам литовский идентитет понимался узко, смешивался с категориями «крови и почвы», с крестьянским мировоззрением и психологией; был отдан старому и живучему мифу о деревне как «роднике народной жизни», интеллигенты часто не понимали, что народный идентитет - это живое, подвижное, обновляющееся явление, и что понятия XIX века в современном мире анахроничны. Здесь имело влияние общее отставание Литвы (в отличие от, например, Польши, Чехии или Венгрии, в Литве не хватало горожан не в первом поколении и рабочих). Многие пытались это отставание считать знаком особого благородства и невинности. Кстати, власть кокетничала с этим мировоззрением, пыталась его подчинить своим целям. Этнический национализм отнюдь не являлся противоположностью ментальной советизации - наоборот, они друг друга дополняли, иногда и поддерживали. Он помогал тоталитарной системе раскалывать порабощённые народы и тем самым продлевать свою власть. Для этого использовалось очень живучее в литовском обществе польское пугало: как раз его извлекли с чердака, когда власть пожелала нейтрализовать влияние польской «Солидарности» в Литве. Примерно так же власть использовала антисемитизм и даже русофобию (неспроста чекисты во время следствий удивлялись, даже возмущались, что диссиденты «связываются с евреями и русскими»). Многим интеллигентам «народный коммунизм» (если только без русских) казался более примелемым, чем «гнилой Запад». Не хватало понимания, что антидемократическая идеология - это куда большая опасность, чем действительные или воображаемые геополитические или демографические угрозы. Этот примитивный менталитет так или иначе отразился в литературных сочинениях того времени, а также в части подпольной прессы. Сегодня он превратился в «антиглобалистскую», «антиевропейскую» и похожую риторику, которая вряд ли годится для Литвы, зато точно годится для её недоброжелателей.
В Литве не хватало интеллигентов стиля Вацлава Гавела, Адама Михника, Гиорги Конрада, умеющих критические взглянуть не только на коммунизм, но и на собственную традицию. Привычное суждение, что «мы не могли себе это позволить, так как были в смертельной опасности», мне не кажется убедительным, тем более что некритичная, апологетичная позиция в отношении своего народа и истории популярна и теперь, когда смертельной опасности точно нет. Этими взглядами Литва более похожа на Румынию, Словакию, даже на Сербию (и, кстати, на Польшу братьев Качинских), чем на более развитые страны Центральной и Восточной Европы. С другой стороны, нужно признать, что экзамен на гражданственность, плюрализм и терпимость Литве удалось сдать несколько лучше, чем можно было ожидать (и лучше, чем некоторые соседи). Хотелось бы закончить на этой оптимистической ноте.

Comments

[gornyj.livejournal.com]

Спасибо.