(no subject)

[sulerin]

2011 год провозглашён годом Чеслава Милоша, в этом году - столетие со дня его рождения.

 

        Флейта крысолова
          
Может, все-таки плохо, что распаду подверглось
само понятие долга перед отечеством?
          
Что усердные лакеи и платные палачи
не только не наказаны, а посиживают
на своих виллах и пишут мемуары,
ссылаясь на будущий приговор истории?
          
Вдруг объявилась небольшая страна, заселенная
малыми людишками, годная в провинции,
которыми издали управляет империя.
          
Может, не ошибался Жан-Жак Руссо,
советуя, прежде чем освобождать
рабов, образовать их и просветить?
          
Чтобы не превратились в стаю мордочек,
вынюхивающих корм, пока приближается
крысолов со своею флейтой и ведет их
в какую захочет сторону
          
Флейта крысолова играет мелодии чудные,
всё больше эпохи «Нашей малой стабилизации».
          
Они обещают глобальное кино и вечернее блаженство
с банкой пива перед экраном телевизора.
          
Пройдет поколение, может быть, два, и юноши
откроют незнакомое их отцам чувство стыда.
          
И для бунта своего станут искать образец
в давно позабытом антиимперском мятеже.


        *** 
Кто белою рукою в этом веке
Усеивает строчками бумагу,
Тот слышит плач и стук несчастных духов,
Закрытых в ящике, в стене, в кувшине
И тщащихся дать знать, что их рукой
Любой предмет из хаоса был добыт,
Часы тоски, отчаяния, муки
В нем поселились и уж не исчезнут.
Тогда путается перо держащий,
Неясное питает отвращенье,
Былую ищет обрести невинность,
Но ни к чему рецепты и заклятья.
Вот отчего младое поколенье
Умеренно любило тех поэтов,
Им почести воздав, но не без гнева.
Оно с тех пор программно заикалось:
Заика-де высказывает смысл.


        *** 
Нам многое, да, многое припомнят.
Отвергли мы спокойствие молчанья,
Достойных уваженья размышлений
О мировых структурах. Вечной теме
И чистоте мы были неверны.
И хуже - пыль событий и имен
Мы что ни день словами ворошили,
Тревожась мало, что она угаснет
Мильоном искр, и вместе с нею мы.
Даже бесславье, принятое нами,
Как будто было умысла не чуждо,
И нехотя, но мы платили цену.
        
Когда себя ты знаешь - признаёшься,
Что был как тот, кто слышит голоса,
Не разбирая слов. Отсюда злость,
Подошва, выжимающая скорость,
Как будто можно от галлюцинаций
Бежать. Свою незримую веревку
Влачили мы, гарпун спиною чуя.
        
И всё же обвинители ошиблись,
Печальники о зле эпохи нашей,
Принявши нас за ангелов, что в бездну
Низвергнуты и там, из этой бездны,
Грозятся кулаком делам Господним.
Да, многие сошли на нет бесславно,
Открывши относительность и время,
Как химию неграмотный открыл бы.
Другим - одна обкатанная галька,
Подобранная около реки,
Дала урок. Достаточно мгновенья,
Набухших кровью окуньковых жабр,
Пропаханной бобровой борозды
По спящей тоне, под безлунным небом.
Ведь созерцанье без отпора гаснет -
Его и сам отвергнет созерцатель.
А мы - наверно, были мы счастливей,
Чем те, кто в Шопенгауэра книгах
Печали черпал, слушая в мансарде
Назойливые отзвуки шантана.
И философия, поэзия, деянье
Нам не были, как им, разделены,
В одну сливаясь - волю? иль неволю?
Подчас горька, а все-таки награда. 

(Перевод Натальи Горбаневской)

http://www.bernardinai.lt/straipsnis/2010-11-24-vytautas-martinkus-kalba-eigastis-ir-kiti-vilniaus-mediumai/53590

Витаутас Мартинкус. Язык, походка и другие вильнюсские медиумы
2010-11-24
                                     Я качаюсь на волне и смотрю на белые облака
                                     (Из «Разговора с Jeanne» Чеслава Милоша)

Это эссе из подготовленной фондом писательского объединения трёхъязычной книги об Оскаре Милоше и Чеславе Милоше «Подмастерье времени».
"Язык - Великий Медиум: он почти всё говорит о важном для нас Мире.
Даже в том случае, когда он только кажется таковым, или в действительности воздвигает преграду между собеседниками. Такой преграды я не наблюдал на протяжении двух лет в Вигряй (Виграх) Подляского воеводства, где одним летним вечером в монастыре камедулов, превращённом в дома художников, мы впервые встретились и на трёх или даже четырёх языках обсуждали актуальные в 1990 году дела независимой Литвы, даже договаривались о будущем приезде поэта - в Вильнюс, так как для пересечения литовской границы уже не требовалась советская виза. Оставалось лишь немного подождать. Кстати, трудно представить более символичное место встречи тех собеседников, чем полуостров на озере в Виграх, на котором ещё до «укоренения» ордена камедулов свой охотничий двор устроили великие литовские князья. Мысленно я и пожелал поэту, «последнему гражданину Великого Княжества Литовского», после долгого изгнания вернуться на родину тем историческим «Вигерским трактом». Теперь он уже вернулся.
Чеслав Милош уже в Вильнюсе, и здесь я с ним чаще всего говорил на английском. Мы не договаривались, так вышло. Так и обозначилась «преграда». Английский язык - не самый лучший способ для того, чтобы прояснились исторические и современные тайны родины. Даже в том случае, если знать его в совершенстве. А я до тех пор редко имел возможность на нём, как и на польском языке, вживую общаться, и не хватало слов, особенно - на редкие темы. Правда, поэту, хвалившему изданный в США прекрасный учебник литовского языка, также не хватало слов на литовском. В паузах мы оба смотрели друг другу в глаза.
Такое (не)понимание - состояние нас обоих. Оно - субъективное, однако я стараюсь прояснить его основу.
Так разве лишь язык, со столь совершенными и столь случайными своими формами, сообщает о магии вильнюсских улиц, домов, площадей, церквей, кладбищ, подземелий и других городских акцентов? Ведь мы должны повстречаться и с тем, что, по словам гостя, проскакивает через слова.
Иоганн Вольфганг Гёте полагал, что всё есть метафора, а мы оба начинаем думать, что бродим только по миру медиумов: стены домов, булыжники, деревья, реки, холмы, облака и все другие вильнюсские «вещи» указывали на особенные тайны. Они - не только подсознательная реальность. Кучу подсознательных «вещей» каждый лично - очень субъективно - должен осознать.
Помимо языка, проявляются и другие, неожиданно значимые, медиумы.
Вот, говорит гость, глядя через окно, ты не можешь даже представить, бывало, в предобеденное время, пока я тут прочитывал газету с кофе, на Кафедральной площади бывало так тихо, что, будто бы стук сапожного молотка, я здесь улавливал стук женских высоких каблуков, их элегантное так-клак-так.
Так мы оба обнаруживаем походку вильнюсцев как медиум. Чаще всего - образ их торопливой поступи.
Пробежало солнечное лето 1992-го. Миновали «тайные» вигерские встречи, мы оба уже порадовались литовской визе в гостевом паспорте, кое-как устроились в апартаментах филиала гостиницы «Зелёный мост» на проспекте Гядиминаса около Центральной почты (и недалеко от Союза писателей), а теперь, как уже говорилось, оказались в окружении медиумов обширного города. В нём должно было сплестись всё, что в Вильнюсе и его окрестностях было, с тем, что осталось, что есть. Не было чёткого, ясного плана, как это могло бы случиться. (Кроме строгого наказа Анджея, брата Чеслава: «Постарайтесь не переутомиться!»
Пространство вильнюсских медиумов - без чётких исторических и архитектурных границ.
Расколотая неоштукатуренная стена из красных кирпичей, заколоченные досками проёмы дверей и окон в ремонтируемых домах, шевеление усов проезжающего троллейбуса и трепещущий над улицей, будто струна, электропровод, чугунные крышки телефонных колодцев и колодцев канализации с выпуклыми надписями с датами их отливки, проросшие травами растрескавшиеся тротуарные плитки пробуждают то же самое впечатление много раз сменившейся, но всё же вечной вильнюсской реальности.
Не стоило бы и спрашивать, сохраняется ли Вильнюс как genius loci. Всё же картезианская традиция - сомневаться. Я рассказал гостю сюжет романа Ричардаса Гавялиса «Вильнюсский покер». Действующее лицо романа говорит о деструктивности, темноте вильнюсской силы, грязном, отвратительном советском городе-лабиринте, его бессильном, «кастрированном» символе - башне замка Гядиминаса. Можно ли ещё любить город, который кажется источником всех несчастий его жителей? Кто тот, который полюбит озверевший, мёртвый город-призрак?
Гость улыбается. Он - «жагарининкас», мог бы понять облик нового катастрофизма. Нет, только улыбка комментирует взгляд на Вильнюс из безобразия эстетического пограничья. Потом услышал бы, что слышу почти от каждого иностранца: в Вильнюсе много серого цвета, как и больших сумок, которые будто гири оттягивают женские руки.
Не башни церквей, а упомянутая женская походка - это второй (после языка) Великий Вильнюсский Медиум.
Сидим в «Литературной гостиной», в памятной и молодой группе поэтов «Жагары». Над крышей дома развевается исторический литовский трёхцветный флаг Саюдиса (третий этаж дома - его штаб). Обедаем, как сказал официант, пойманной вчера в Жеймяне пеструшкой, запиваем её кисловатым, неизвестно как здесь оказавшимся, но напомнившим гостю Париж вином Савиньон. Смотрим через окно на Кафедральный собор. Площадь перед ним почти пуста, будто прошлогодний снег растаяла когда-то днём и ночью здесь шумевшая толпа Саюдиса. Мимо Колокольной башни, сокращая свой путь, улицей Пилес гуськом тянутся одиночные прохожие. Часто это женщина, она будто муравей, который тащит свою соломину - большую сумку. Я бы мог заключить пари, что в ней не только косметические мелочи, но и хлеб, молоко, мясо для семьи.
Я не слышу, но представляю шлёпание босоножек: на высоких каблуках такую сумку не потащишь. Эффект широкой площади: фигуры прохожих отдаляются, уменьшаются, около высоких колонн классицистского собора они кажутся карликами. Рядом с часовней Святого Казимераса все карлики как один. Не отличить мужчину от женщины, ребёнка от взрослого. Это, по словам гостя, такой архитектурный дух.
Через те самые окна «Литературной гостиной» Чеслав Милош видел историческую поступь: и красноармейцев, тянувшихся в его город грабить, и солдат полка имени Великого Литовского князя Гядиминаса, чествующих литовский трёхцветный флаг. Я вмешиваюсь - вспоминаю парады возрождённой армии независимой Литвы и добровольцев, которые будили чувство патриотизма. Мурашки по спине бегают, когда впервые видишь строевой шаг своих марширующих солдат. Чеслав Милош снова не торопится поддерживать. Во время войны, говорит он тихо, у всех нас, не только у военных, походка была побеждена. Её унизил, растоптал ритм смерти.
Выходим на проспект Гядиминаса. Я притворяюсь, что хочу купить новую газету, прошу гостя идти к Университету, а сам возвращаюсь к газетному киоску. Издали можно минуту наблюдать походку поэта. Восемь крестиков не кажутся ему непреодолимыми. Шагает небыстро, потому что ищет Вильнюс, который действительно хорошо спрятался, однако он идёт иначе, чем все, идёт с достоинством, свободно и вправду легко, будто догоняя прошедшего раньше по этой самой улице младшего брата Анджея, носящего на один крестик меньше, или тех, недавно вспомнившихся элегантных предвоенных вильнюсских барышень. Это - неожиданно: приятно наблюдать за идущим пешком поэтом.
Каждый день мы оба с гостем обходим много медиумов. Правда, двигаемся короткими маршрутами. Не переутомляемся. Видевшая и жару и холод «Волга» Союза писателей пока ждёт в гараже - потребуется и она, если идти будет далеко или соберёмся за город. Пока что гуляем с улицы на улицу, от дома к дому.
Мы уже посетили одноэтажный, крытый шифером дом на улице Пакальнес, где он жил срезу после переселения в Вильнюс, уже нашли пятую среднюю школу - в те годы гимназию Сигизмунда Августа, где он учился более полувека тому назад, посмотрели на бывшее место работы - здание Радиофона в Жверинасе. Искали, но не нашли типографию, в которой были напечатаны первые стихотворения, книжный на улице Тоторю. Через площадь Даукантаса мы пришли в университетские дворики и лабиринты аудиторий. Напились чаю в моей квартире в доме, сохранившемся с семнадцатого века на перекрёстке улиц Доминикону и Гаоно, бывшем доме Гурецких. Из-за влаги от подземной реки Вингрю облупляется краска стен первого этажа, трескается штукатурка. Налёт от известкового камня, несформированного сталактита, подобный грязной соли, остаётся на руках гостя, если, идя во двор, он нечаянно заденет арку. Во время Второй мировой войны от этого дома начиналось гетто. Кто знает, говорит гость, очищая руку и рукав своего серого пиджака, могли ли быть стены, где пролита кровь, закрашены.
Пропавший, но оставшийся в воображении Вильнюс - это ещё один наш Великий Медиум. Он - самый таинственный. Искать его труднее всего, но и интереснее всего. Вещественность его форм - образ особенно сложных, многослойных кодов реальности. Исчезнувшие или исчезающие вещи. Не могу угадать, даже почуять, где остановится пеший (или попросит остановить «Волгу», которой я рулю) поэт. Не знаю, что он спросит, но я, видимо, ему не отвечу, не смогу убедительно объяснить. В поисках пропавшего города мы вовсе не торопимся, часто откладываем путешествие до некоторых улиц и площадей. Мотив - устали, придём в другой день, с самого утра. Снова ищем. Находим. Пропавший Вильнюс - не призрак. Он не пугает гостя. Напротив: успокаивает, притворяется таким же и тем же, только существующим, разрушающимся, уходящим.
Может, потому, хотя это редко встречается, не везде изменили названия старых улиц, номера домов. Иногда мы ищем то, чего точно невозможно найти: кусты сирени, которые росли в Лепкальнисе, около важной тропы к важным сердцу людям.
Среди пропавших вильнюсских медиумов - написанные в юности стихи. Значит, ищем и медиум «Жагары».
Их, оказывается, совсем не мало. Не только в бывших кафе, типографиях или университете. Есть даже живые, из Вильнюса никуда не уехавшие знакомые его юности. По телефону уже договорились, когда завернём выпить чаю к Владасу Дреме. Он живёт в Науяместисе, на холме - на улице Шальтиню. Далековато, видимо, спасёт «Волга».
В монастыре базилианцев, в келье Конрада будет устроен литературный вечер - публичное чтение стихов. И в это место мы пришли уже не в первый раз - улицами Пилес и Диджойи до самой Остра Брамы - Острых, или Ворот Зари.
Здесь, на острие оси Старого города, все обнаруженные нами и лишь воображаемые медиумы наконец выстраиваются. Впереди возникают слова литовского, беларусского, польского, латышского, идиш и других языков, их произносит пешеход, по его лёгкой походке я точно не смог бы сказать, сколько ему лет, а из окна дома на улице Шальтиню на него сосредоточенно смотрит живописец, график, историк, музейщик, первый почётный гражданин Вильнюса, автор работы «Пропавший Вильнюс» Владас Дрема.
Магически реальная конфигурация вильнюсских медиумов того 1992 года: такой же её вижу и сегодня."

(К слову, редактор портала, на котором выложено это эссе (www.bernardinai.lt), Андрюс Навицкас получил звание "Толерантного человека 2010 года". В 2009-м это звание досталось Томасу Венцлове.
http://ru.delfi.lt/news/live/titul-tolerantnogo-cheloveka-prisvoen-andryusu-navickasu.d?id=41701241)