(no subject)

[sulerin]

via gloria_ma 

http://www.utoronto.ca/tsq/12/pachlowska12.shtml
Оксана Пахлевска 
"Категория "иного" в мессианской парадигме польской, украинской и русской культур"

Отрывки из статьи.

""Я" и "Иной" - без этой симбиотической оппозиции невозможно понять измерение идентичности, независимо от того, идет ли речь об отдельной личности, или о целом народе, о культуре, о цивилизации. В сущности, при всей свой сложности, со времен античности дилемма "Я" и "Иной" предлагает всего лишь два возможных решения. "Иной" - это "варвар", не говорящий на твоем языке, а значит, представляющий гипотетическую угрозу и, как таковой, подлежащий исключению (в разных формах - от постепенной ассимиляции до радикального уничтожения). Или же "Иной" - это явление, ценное именно своим отличием, а поэтому способное обогатить твою собственную идентичность, открывая возможность коммуникации, диалога, выхода из солипсической отчужденности."

"Исследование этого ареала является чрезвычайно сложным. В определенном смысле перед нами - своего рода "Бермудский треугольник", в котором периодически таинственно исчезают исторические факты и/или культурные реалии. Никакая другая часть Европы не была подвержена столь масштабной идеологической манипуляции над историей. Однако речь идет не только - и не столько - об "идеологической истории" времен советского режима, заменившей историю "реальную". Речь идет о механизмах гораздо более сложных, а именно: об особенностях русского исторического мышления, уходящего корнями вглубь византийской традиции и отличающегося своим провиденциальным (а значит, детерминистским) и "государствоцентричным" характером. Православная культура в целом, в отличие от культур Западной Европы, освободившихся от тотального диктата церкви еще в период Гуманизма и Возрождения, не пережила секуляризационных процессов практически до конца ХVІІІ в. и поэтому выработала своего рода мессианскую "сакральную историю", противопоставленную светской, "профанной истории" Запада. Вследствие этого история Польши и особенно Украины в русской историографической традиции "карамзинского" образца рассматривалась, как правило, исключительно в оптике интересов русской государственности, покоящейся в свою очередь на идеологии православной церкви. А любое альтернативное видение (например, М.Покровский) системно и сознательно отчуждалось от доминирующей традиции. Так на русско-украинском направлении возникла своего рода идеологическая модель истории, продиктовавшая неизменность на протяжении столетий определенных базовых концептов ("Москва - Третий Рим", центральность России в организации славянского мира, "экспансионизм" Запада и т.п.). Любая попытка пересмотра этой модели - практически до сегодня - воспринимается как "посягательство" на саму идею русской государственности. Само собой разумеется, "Иной" - с его историей и с его эволюцией - может быть увиден в подобной модели лишь как явление "чужое", если не потенциально "враждебное" и "опасное". В противовес этому, на польско-украинском направлении - хоть и не без трудностей - произошло медленное преодоление установившихся концепций-стереотипов (например, поляки - исключительно захватчики, украинцы - разрушители польской государственности) и тем самым был проложен путь к катарсисному осмыслению "Иного" и собственной ответственности по отношению к нему. В этом смысле победила этическая модель истории."

"Важным отличительным элементом в анализе польско-украинской и русской культурных моделей является взаимоотношение Политики и Культуры. После падения Константинополя, в процессе translatio imperii (передача власти) произошла сознательная целенаправленная идентификация Московского государства с Византийской империей. Мессианский проект российской власти с самого начала обозначил будущую геополитическую карту мира: "Москва - Третий Рим, а Четвертому не бывать". В этой традиции, где гиперболизация и сакрализация власти характерны еще со времен Димитрия Донского, континуум тотализирующей Власти подчиняет себе Культуру. Ведь изначально власть мыслилась не в исторических координатах, а в некоем вселенском измерении (в момент провозглашения на царство "христианского самодержца" Алексея Михайловича речь шла о царстве "от моря до моря, и от рек до конец вселенныя"). Поэтому история досоветской русской культуры имеет, по сути, мало последовательно протестных явлений (подобных Радищеву, Чаадаеву, Герцену, не случайно критиковавших русскую историю в категориях западной культуры). Именно априорно "сакральное измерение" русской истории привело к тому, что интеллектуалы, даже критикующие конкретную власть (Пушкин, Белинский, Достоевский), практически никогда не позволяли себе усомниться в мировой мессианской роли "Святой Руси", призванной якобы доминировать над другими народами. И, добавим, этот же самый феномен является одной из основных причин кризиса российской идентичности сегодня, когда инструменты для реализации идеи "мирового господства" утрачены, а сама идея продолжает жить.
Совсем иную модель отношения Власти и Культуры видим в Польше и в Украине. В польской традиции имплицитно присутствует критика института власти, своей и чужой, обусловленная не только принадлежностью польской культуры к циркуляции европейских идей, но и специфическим характером польской монархии, в которой власть короля была ограничена Сеймом и, таким образом, постоянно подвергалась "коррекции" со стороны шляхты, к тому же весьма строптивой. Украинская культура и вовсе питала врожденную "идиосинкразию" к любой власти, поскольку в Украине "центральная" власть была всегда "чужой" и неприкрыто узурпаторской по отношению к стране. А после последнего раздела Польши в 1795 г., когда и Польша и Украина оказываются во власти Русской и Австро-Венгерской империй, Культура переходит в открытую оппозицию к Власти."

"А достоинство родины невозможно без свободы - это общая концепция для польской и украинской традиций.
Собственно говоря, именно эта общность видения родины и была одним из детонаторов польско-украинского конфликта. Если достоинство и историческая память - моральная основа истинного христианина и преданного сына своих родителей, необходимо было установить, где кончается одна родина и начинается другая, - в момент, когда обе нации достигли зрелого осознания свой идентичности."

"Итак, хотя столкновение Украины и Польши оказалось неизбежным, гражданское сознание обоих народов сформировалось в координатах общей системы ценностей. В конфликтном польско-украинском контексте украинец был гражданином. А в априорно бесконфликтном русско-украинском контексте этот гражданин был вынужден автоматически превратиться в подданного, в раба, более того - в "подлого холопа". После Переяславской Рады 1654 г. в украинско-русских соглашениях статус Украины определялся как "подданство", а время этого подданства указывалось как "вечное". Тот, кто вчера вызвал на прю короля, стал прахом под ногами царя.
Поэтому политический конфликт Украины с Россией является не только столкновением "республиканского проекта" с имперско-монархическим, но и столкновением двух разных цивилизаций, несмотря на объединяющую их веру. В центре "киевской цивилизации" была личность, а центре "цивилизации московской" - государство."

"Польский и украинский Романтизм - это рождение новой философии и нового этоса в отношениях между двумя народами, который поможет преодолеть многочисленные конфликты в будущем и создаст основу для истинного взаимопонимания и солидарности сегодня. И, наоборот, Россия, чья политическая идентичность обретает силу в форме экспансионистской империи, видит угрозу своей культурной идентичности именно в многонациональном характере своей политической структуры, вырабатывая системную политику русификации. Вследствие этого в польском и в украинском контексте Культура, как уже упоминалось, не только отчуждается от Власти, но и становится ее антагонистом. В русской культуре Интеллектуал и Дворец существуют в симбиозе. Этот симбиоз, естественно, не лишен конфликтности и парадоксов, однако и в самых конфликтных ситуациях объединяющим началом является видение России как мессианской империи, призванной господствовать над другими народами."

"Под влиянием лозунга Казимежа Бродзинского, одного из основоположников польского Романтизма, "Chcemy narodowości!" ("Хотим национального духа!"), польские писатели - не только Мицкевич и Словацкий, но и Богдан Залеский, Северин Гощинский, Антони Малчевский, Михал Грабовский (вчетвером составляющие "украинскую школу"), Михал Чайковский, - обращаются к украинскому, белорусскому, литовскому фольклору, видя в нем различное проявление национальной специфики отдельных наций, некогда составлявших Речь Посполитую. Но самый большой интерес возбуждает история. Украинофильство и особенно "казакофильство" этих писателей становятся моральным путем постижения собственной истории, анализом ошибок предков, ставших причиной падения Польши. Трагедию Польши можно преодолеть лишь путем понимания правоты народов, которых Польша пыталась поработить, и покаяния перед этими народами. Мицкевич будет резко говорить о России и обвинит Европу в предательстве польской борьбы за свободу. Но самые беспощадные слова в поэме Дзяды (Dziady) он обратит к своим землякам, проклиная самоубийственную политику шляхты, приведшую к падению польской государственности (кстати, точно так же Тарас Шевченко - центральная фигура украинского Романтизма - презрительно напишет о своих земляках, которые радовались поражению Польши, не понимая, что этим самым они вручали свою страну в руки имперских сатрапов)."

"Для поэтов "Провинции" другие народы - это нации, для поэтов "Центра" - "племена". И в этом интеллектуалы не очень разнились от полиции, призванной подавлять "необдуманные порывы провинциального духа (...) между туземцами". Украине как православной реальности и вообще было отказано в праве на существование. Тот же министр Уваров говорил об руссификации Украины как о необходимости "содействовать развитию русского просвещения из русского начала нашей народности" на "полонизированных землях западной России". Соответственно для власти не существовало и украинского языка, как будет сказано в печально известном Валуевском циркуляре (1863), запрещающем его употребление, потому как "малорусского языка не было, нет и быть не может": это, оказывается, тот же русский язык, "испорченный влиянием на него Польши" (интересно, однако, зачем запрещать несуществующий язык?!). Да и о какой Украине речь, если, по сути, и славянства-то нет никакого. Есть только русские, и "ничего не может быть славнее имени русского", пишет Уваров в выше цитированном циркуляре. "Чувству истинно русскому" чужды "ложные понятия мнимого славянства", а "под личиною" "воображаемого славянства легко может укрыться мятежный дух польский, готовый уловить умы неопытного юношества и коварно увлечь его за собою"."

"Для поэтов "Провинции" "сила рождается из страдания" (Мицкевич). "Распятая" Польша помогает поэту понять "слезы Украины" и страдания Литвы. "Израэлиты и схизматики" - евреи и украинцы - становятся на колени перед телами польских патриотов, расстрелянных в литовской столице. Мицкевич услышит даже "рыдания русских офицеров", потому что ищет правду и солидарность, а не месть."

"Итак, перед нами два типа патриотизма: патриотизм "открытый", интегрирующий в свою парадигму "Иного", и патриотизм "закрытый", не принимающий "Иного", пытающийся ассимилировать или аннулировать эту "иномирность". Знаменитый - и до сих пор не потерявший актуальности - призыв великого историка Иоахима Лелевеля, ставший мотто польского Ноябрьского восстания, гласил: "Za waszą wolność i naszą", "За вашу и нашу свободу". В этом лозунге, где акцентируется приоритет свободы "Иного", - этический синтез того высшего национального чувства, которое становится общечеловеческим."

"Практически в 70-80-е годы ХІХ в. украинская и русская культуры формулируют две совершенно различные геополитические перспективы, которые ощутимо актуализировались в последнее время. Михаил Драгоманов, выдающийся историк и культуролог, предвосхищает неминуемое падение империй и прогнозирует создание Европейской Федерации Наций, освободившихся от имперского гнета, - своего рода Евросоюз ante litteram. Взаимоотношения народов в этой Федерации должны регулироваться на основе защиты основных гражданских прав человека, независимо от его национальности, вероисповедания, языка. К этой Федерации, считает он, будет принадлежать и независимая Украина. Путь России к этой Федерации лежит через необходимое преодоление страной как имперского идеологического комплекса, так и имперской структуры своей государственности путем развития демократических институций."

"Приблизительно в то же самое время в русской культуре, в сочинениях философов Данилевского и Леонтьева, рождается концепция Евразии, гораздо более радикальная, чем панславизм первой половины века. Согласно этой концепции, Россия должна объединить вокруг себя Восток (с Китаем, Индией и исламскими странами включительно), а также всю Европу для борьбы против своего извечного врага и конкурента в состязании за ведущую роль в мире - "англоатлантического треугольника": Англии, Америки, Канады. Эта борьба - путь России к мировому господству. Данная концепция станет основой мощного интеллектуального эмигрантского движения в 20-е годы и в последующем будет играть весьма двусмысленную роль, так как в политической сфере союзниками крайних "евразистов" зачастую становились либо нацисты, либо сталинская власть.
В сфере польско-украинских отношений "культурный этос" Романтизма будет возобновлен после Второй мировой войны. Пережив ужас нацизма, Польша и Украина оказались вновь заложниками тоталитарной системы, теперь уже советской. В авангарде польской политической мысли находился известный журнал "Kultura", выходивший с 1947 г. в Париже под руководством харизматического интеллектуала Ежи Гедройца. В сущности, "Kultura" возродила лозунг "За вашу и нашу свободу!". Нельзя забывать, что Гедройц и его соратники работали в условиях Ялтинского "мира", разделившего Европу, и поэтому считались не только врагами советского режима, но и на Западе работали в условиях оппортунизма интеллектуалов по отношению к Сталину. Литовец по происхождению, враг любых тоталитаризмов, убежденный европеист, Гедройц, преодолевая, по словам Милоша, "этноцентрическую мысль" в польской культуре, как нельзя лучше воплощал идеалы той Польши, которая была открыта к диалогу с другими народами. Еще во времена, когда коммунистический режим казался непобедимым, Гедройц был уверен в неизбежности падения этого режима. Он был также создателем польско-украинского диалога на новом этапе."

"Еще одним важным аспектом, характеризующим взаимоотношения между польской, украинской и русской культурами в плане концепции "Иного", является историография последних десятилетий, особенно осмысление истории в постсоветский период."

"Что касается Польши, то коротко этот процесс можно было бы охарактеризовать так: история Польши из "истории двух народов" превратилась в "историю многих народов", "отчизну не только поляков". Вышли многие монографии под таким названием и родилось практически целое направление исследований Центрально-Восточной Европы, опирающееся на Федерацию Институтов Центрально-Восточной Европы в Польше, Украине, Литве, Венгрии, Австрии и других странах. Одним из важных центров такого исследования является IESW (Instytut Europy Srodkowo-Wschodniej) в Люблине, городе Унии, в котором углубленно изучаются идентитарные проблемы культур, входящих в этот регион. Более того, поляки и украинцы имели мужество приняться за совместное изучение и Волынской трагедии (1943) - уничтожения мирного польского населения силами Украинской Повстанческой Армии, и "Акции Висла" (1947) - депортации украинского населения с целью его ассимиляции. Впрочем, не случайно именно в Польше, в Варшаве возник Институт Национальной Памяти (Instytut Pamięci Narodowej), в котором производится исследование самых болезненных фактов национальной истории - от драмы селения Едвабне, где поляки вместе с нацистами приняли участие в уничтожении евреев, до сотрудничества польских граждан с кремлевскими секретными службами. Но только так, пройдя сквозь обжигающее чистилище памяти, можно освободиться от призраков прошлого и обрести мужество и силу смотреть в будущее. И именно таким образом польская нация доказала свою европейскость, что гораздо более важно, чем бюрократический процесс подписания бумаг об интеграции в Брюсселе.
В русской историографии, наоборот, произошел "откат" к советским стереотипам. Не только не осознается необходимость переосмысления истории, но сама идея такого переосмысления считается одной из форм "международного заговора" против России."

"Так, поверхностная критика сталинизма в ельцинский период сменилась неприкрытым оживлением образа Сталина, культом секретных служб, идеологемой "Великой России", призванной бороться с "внутренними" и "внешними" врагами.  <...> Опять репродукция неизменной модели: важна абстракция государства, а не история живущего в нем человека, важна мифологема величия, а не десятки миллионов загубленных жизней. Голоса, пытающиеся изменить ситуацию, есть, но их мало. "Страной неубывающей лжи", называет Россию русский историк Афанасьев. И одной из наибольших опасностей сегодняшней России, застывшей в неизменной мессианской парадигме, ученый считает именно эту неспособность осмыслить историю в конкретных исторических и этических терминах современности, а тем самым и ответить на вызовы времени."

"В плане геополитическом русское руководство возрождает Евразию - как на уровне провозглашенной государственной доктрины, так и на уровне гораздо менее заметной, но не менее опасной пролиферации разного рода "евразийских" движений в панроссийском и антиевропейском, антиамериканском - и неизбежно в этом контексте антисемитском - ключе. А Польша выбрала окончательно европейский путь, поддерживая Украину в ее европейском выборе. Сама же Украина сделала шаг решительный в сторону Европы, вызвав тем самым кризис вышеупомянутой евразийской доктрины: уже несколько лет назад З. Бжезинский предупредил, что построить "Евразийскую империю" без Украины - невозможно. Данная ситуация влияет не только на равновесие региона, но играет все более важную роль в евроатлантическом масштабе."